«Красный угол» с Еленой Шаройкиной. Почетный гость — Эдуард Бояков
Эдуард Владиславович Бояков — российский общественный и театральный деятель, режиссер, продюсер.
Родился в городе Кизилюрт Дагестанской АССР. Служил в пограничных войсках КГБ. Окончил факультет журналистики Воронежского государственного университета. С 1992 года работает в Москве.
В 1995 году возглавил дирекцию национального театрального фестиваля «Золотая маска», став его идеологом и руководителем на следующие девять лет.
В 2002 году учредил фестиваль современной пьесы «Новая драма». Был одним из создателей и директоров «Пасхального фестиваля», а также целого ряда других значимых культурных проектов современной России. Спродюсировал более 20 спектаклей в ведущих театрах страны.
В 2005 году создал и возглавил театр «Практика» — культурный и образовательный центр, соединивший в своем пространстве драматургию, кинематограф, видео-арт, живопись и хореографию.
Идеолог и один из создателей Русского художественного союза, цель и задача которого — развитие национальной творческой индустрии на основе объединения патриотических сил.
Вместе с Захаром Прилепиным возглавляет ежегодный фестиваль «Традиция». Видит его миссию в продвижении традиционных ценностей — любви к семье, Родине и Богу — силами современного искусства.
После событий 2014 года в Крыму и на Украине Эдуард Бояков занял четкую патриотическую позицию, что привело его к разрыву отношений с некоторыми коллегами по цеху.
4 декабря 2018 года назначен художественным руководителем Московского художественного академического театра имени Горького.
Во главе с Бояковым театр имеет все шансы стать главной патриотической площадкой культурной жизни современной России.
Женат, вместе с супругой Людмилой воспитывает детей.
Елена Шаройкина: Эдуард Владиславович, здравствуйте.
Эдуард Бояков: Здравствуйте.
Е.Ш.: Я рада вас приветствовать в программе «Красный угол». Хочу сказать, что мы находимся сегодня в том самом театре, куда не так давно вас назначили художественным руководителем, — МХАТ имени Горького. И это назначение вызвало волну различных обсуждений как в либеральном секторе, так и в патриотическом. Но в либеральном секторе это восприняли, можно сказать, в штыки. Как вы думаете, почему такая реакция?
Э.Б.: Я стараюсь меньше об этом думать. Эта реакция очень предсказуемая. И, в общем-то, не является чем-то для меня важным, ключевым, с чем нужно бороться. Понятно, что либерала сложно переделать. Хотя многие из нас, и я в том числе, когда-то чувствовали симпатии к этим ценностям. Но работать и служить идее изменить мнения либерального лагеря, мне кажется, совсем не интересно. Нужно заниматься созиданием, творить, нужно растить новое поколение театральных лидеров. И я хочу служить этому.
Если мой путь к консервативным убеждениям имел какую-то эволюцию, то, в общем-то, отношение ко мне изменилось конкретно после Крыма. Стоило мне подписать письмо в поддержку президента, его действий в Крыму, как моментально я оказался чужим.
Е.Ш.: Приобрели статус нерукопожатного.
Э.Б.: Да.
Е.Ш.: Вас это не задело?
Э.Б.: Нисколько.
Е.Ш.: Что говорят либералы? Что пришли люди, которые поддерживают Донецк, поддерживают Крым, и сейчас начнут ставить пропагандистские пьесы, воспевать подвиг в Донецке, «Русскую весну» в Крыму? Правильно прочитывают ваши намерения?
Э.Б.: Если о подвигах в Донецке, о «Крымской весне» говорится художественным слогом, красиво, высоко, профессионально, с точки зрения поэзии или драматургии, конечно, меня не остановит ничто, чтобы этот текст не захотеть инсценировать, не захотеть поставить спектакль. И, наоборот, если на самую актуальную, на самую важную политическую тему говорить исключительно пропагандистским языком, в пропагандистских форматах, то я при всем моем уважении к политической журналистике никогда не буду ставить тот или иной текст, потому что он про Крым или потому что он про Донбасс. Художник говорит с вечностью, обращается к вечности. Художник должен понимать, что конъюнктура может складываться совершенно по-разному. Он должен иметь свою линию, иметь свою стратегию и идти своим путем. В этом отношении поэзия выше политики, выше идеологии. Поэзия — это то, что соприкасается с логосом, с пространством, где форма и содержание едины. Где идеология, поэтический образ, визуальный образ, традиция, современность находятся в одном нерушимом единстве. И это очень обязывает художника служить такому высшему делу, как искусство. Я имею в виду, конечно, мирские практики. Потому что есть территория религии, территория сокровенного, где все мы оказываемся совершенно в другом пространстве. И, конечно, я никогда не скажу, что искусство выше Бога и выше церкви. Конечно, для меня здесь приоритеты очевидны.
ХРИСТИАНИН В ГОРОДЕ
Е.Ш.: Во всяком случае, есть ваши коллеги, которые ставят знак равенства как минимум.
Э.Б.: Нет, конечно, Бог превыше всего. И, соответственно, церковь как дом Бога на земле для меня несоизмеримо важнее. Но у церкви есть ограда. И, оказываясь за оградой, мы оказываемся в другом пространстве. Мы оказываемся в пространстве мирских практик. И здесь возникает вопрос совершенно новый: как остаться христианином в городе? Как остаться христианином в ночном клубе? Как остаться христианином в ресторане?
Е.Ш.: Вы знаете, как?
Э.Б.: Нет. Это очень сложно и очень опасно. Может быть, это звучит парадоксально, но иногда в монастыре, где все жестко, где все предполагает какую-то жесткую дисциплину, легче быть христианином. Потому что за тебя уже решили. Ты должен иметь послушание, ты должен делать так, как тебе говорят. А в ресторане, когда мы вальяжно, перекрестившись тем не менее, выбираем ту или иную устрицу, кальмара или лобстера, показываем своему визави знания: «Вот это вино хорошего урожая, а вот это я не рекомендую», мы христиане в этот момент? Очень острый вопрос.
Е.Ш.: Может ли глубоко верующий человек существовать в зоне каких-либо излишеств, и что считать излишествами? Как вы думаете?
Э.Б.: В зоне этих излишеств он не просто может, он должен существовать, если он выбрал один из двух путей, который предполагает мирское служение. Нельзя закрываться и устраивать монастырь, будучи не в монастыре. Мне кажется, это очень опасно. Конечно, есть такая институция, как семья. Есть дом, это, конечно, моя крепость, это мой монастырь. Но все-таки если ты не служишь монахом, а работаешь педагогом, актером, режиссером, чиновником, ты должен быть трезв по отношению к тому миру, в котором находишься. Ты должен видеть, что в этом пространстве есть устрицы, дорогие автомобили, какие-то шикарные курорты, богатые отели и так далее. И даже не всегда ты должен от этого отказываться.
Е.Ш.: История с ежедневным выбором. А, действительно, заказать себе дорогое вино, купить дорогую вещь или отдать эти деньги кому-то нуждающемуся, на благотворительность — знакомы ли вам эти муки, и как вы считаете, они знакомы тем людям, которые находятся на определенном уровне успеха и при всем при этом считают себя верующими людьми?
Э.Б.: Каждому знакомы. Каждому христианину эти муки и выбор знакомы. Ну, может быть, у меня нет выбора в отношении вина, потому что я не пью вообще. А в отношении всего остального... Мне кажется, человек, который ответит отрицательно на ваш вопрос о том, что у него нет проблем, либо святой, либо просто совсем не трезвый человек. И то, что мы ежедневно совершаем огромное количество глупостей, то, что мы постоянно оказываемся в ситуации возрастающей гордыни, постоянно хвастаемся, постоянно стремимся попасть в выгодный ракурс, то, что я постоянно это в себе обнаруживаю, — это факт. То, что мне помогает мой духовный отец, то, что мне помогает моя вера, то, что мне помогают мои близкие, — это тоже факт. И поэтому я называю себя христианином.
ФИЛОСОФИЯ ИМПЕРИИ
Е.Ш.: Насколько я знаю, у вас вообще очень интересный путь. Вы же из восточной философии пришли.
Э.Б.: Вы знаете, я уже в десятке, наверное, каких-то газет прочитал. Ну понятно, какого толка там реплики: что я из буддистов стал православным. Сразу оговорюсь, я никогда буддистом не был, ни в мыслях, ни в жизни. То, что меня интересовала восточная философия, так она меня очень сильно и сейчас интересует. Еще бы, восточная философия — это вообще очень широкое понятие. Например, если говорить про буддизм, меня никогда не интересовала буддистская практика, но я, естественно, в рамках общих штудий обращал внимание на то, что школа буддологии, то есть изучения буддизма, его культурных и цивилизационных качеств, — самая лучшая в мире была русская, до революции. И главные специалисты этой школы — наши православные священники. Потому что они, осуществляя свою миссионерскую деятельность, находили совершенно потрясающие возможности описывать эти феномены именно с православной любовью, с христианским отношением к людям, которые не воцерковлены, людям не нашей веры. Но ведь не нам же сейчас решать, будут они спасены или нет, правильно ведь? Я знаю огромное количество достойнейших, добрейших, высокоморальных людей, которые исповедуют другие религии. И я люблю эти культуры, я люблю этих людей. Я всячески стремлюсь учиться у них, будучи православным и никогда не изменяя. Я понимаю, что я останусь православным. Но христианство — это еще и пространство свободы, это пространство развития.
Е.Ш.: И христианство, и Россия как Империя.
Э.Б.: Конечно.
Е.Ш.: Ведь у нас есть и мусульмане, и буддисты.
Э.Б.: Конечно, цветущая сложность. Это наше естественное качество. Точно так же, как не нашим руководителям ездить на велосипеде на работу, не нашей культуре, не нашей цивилизации объявлять себя жестко православной: «Всех хачиков выгоним, всех евреев либо переведем в православие, либо тоже выгоним», ну и так далее. Это глупости. Мы Империя. Если говорить о нашем даже демографическом социально-культурном пространстве, то мы понимаем, что 80% русских, 80% людей, которые себя называют православными, — вот наше братство. А если в нашей Империи, в нашей стране живут люди других национальностей, других религий, это делает нас богаче. Потому что они могут выступать проводниками наших ценностей. Они могут выступать рекламными агентами нашего богатства. И это качество исключительно русское. Ни одна цивилизация, ни одна культура не была такой терпимой.
Мы не разрушали культурный код, среднеазиатский, якутский, кавказский. Мы обогащали эту культуры. Начиная с исторических фактов — например, давали письменность, — заканчивая тем, что строили оперные театры, академии, школы классической живописи, создавали невероятные социальные лифты, которые и в XX, и в XIX веке... Сколько людей с восточными фамилиями принадлежат элите! Я родился и вырос в Дагестане. И, будучи русским, я всегда понимал, насколько русское имперское качество уникально. Я восхищаюсь. И мне кажется, что нам всем очень важно не пускать на нашу патриотическую поляну, в это патриотическое поле экстремистов, которые очень опасны.
ДУХОВНЫЙ ОТЕЦ
Е.Ш.: Люди, занимаясь восточными практиками, познанием разных религий, ищут свой путь к Богу. Кстати, представление о традиционных религиях я получила из «Справочника атеиста», который издавали в советское время.
Э.Б.: Да, он многим помог, это безусловно. «Краткий словарь атеиста» — как-то так назывался.
Е.Ш.: В старших классах — настольная книга.
Э.Б.: Это либо чья-то такая спецоперация, каких-то воцерковленных КГБшников, либо такая прекрасная Божественная ошибочка вышла, и коммунисты что-то явно не рассчитали. Но то, что этот словарь очень помог воцерковиться, — это точно.
Е.Ш.: Я хочу вернуться к теме духовника.
Э.Б.: Мой опыт таков, что я своей жизни без духовного отца просто не представляю. Это мой отец. Он для меня важен, я молюсь за него так же истово и ежедневно, как и за моего отца физического. И называю его раньше имени родителей моих. И, в общем-то, этим все сказано. Я не представляю жизни без духовного отца. То, что какую-то часть жизни я прожил без этого богатства, без этого капитала — это часть моего пути. Очень сложно советовать, потому что я действительно знаю, что есть люди, которые воспринимают Библию как духовного отца. Там же все есть.
Е.Ш.: И очень часто говорят: а что нужно еще, этого же достаточно.
Э.Б.: Наверное, у кого-то такой путь есть. Совершенно точно. И, кстати, если возвратимся к теме традиционных религий, не только христианства, в чем еще абсолютно одинаковая, так сказать, поведенческая парадигма у буддистов, у мусульман, у католиков, у православных: закон отца духовного, Учителя с большой буквы — это закон самый высший. Послушание — это важнейшее качество.
Е.Ш.: Можно сказать, что если у кого-то нет духовника, то нужно молиться об этом?
Э.Б.: Надо просить. Я просил, я упрашивал. У меня был непростой путь. Я не сразу нашел. Во время воцерковления я почувствовал, что мне надо искать. Это всегда провидение, это всегда воля Божия, это всегда такой подарок. Но то, что я этот подарок получил, — счастье. И силы невероятные, конечно. Я не могу представить свою жизнь без духовного отца. Молитесь и ищите, конечно. Просите, просите, просите, просите. Не нужно бояться и стесняться просить у Господа этого. И Он, конечно, пошлет.
ТРАДИЦИЯ
Е.Ш.: Вы читаете труды многих философов-традиционалистов. Разобрались ли вы с вопросом, что такое традиция? В философском смысле, в житейском смысле?
Э.Б.: Традиция — это ядро, сердцевина самой сокровенной социальной зоны, которая соединяет личную, интимную зону человека с личной, интимной зоной общества, нации. Традиция — это нечто, существующее помимо нас, в нас и после нас. То есть мы не разделяем себя и внешний мир. Мы — часть этого мира. Я — носитель традиции. Меня не было, а традиции была. Я уйду из этой жизни — традиция будет.
Е.Ш.: Либеральный мир противоречит понятию «традиция»?
Э.Б.: Конечно.
Е.Ш.: Почему?
Э.Б.: Либеральный мир говорит, что «Я» — главное. Вот в этом треугольнике — «Я» сегодня, «Я» завтра, когда меня не будет, и вчера, когда меня не было, — я себя ставлю на один ряд. Я не выше, но и не ниже. Я не мракобес, который кричит, что сегодня ужас, а вчера было хорошо. Да и вчера было много проблем, и завтра будут эти проблемы. Мы живем одновременно в прошлом, настоящем и будущем. И традиция, традиционализм нам говорит об этом. Либеральная философия, конечно, говорит ровно о другом. Она говорит: завтра всегда важнее и интереснее, чем сегодня, а сегодня важнее и интереснее, чем вчера. Поэтому сегодня ты должен всячески возбуждать собственные желания, попробовать еще что-нибудь.
Е.Ш.: Главное, новое.
Э.Б.: Да. Но если тебе не хватает новых устриц, то займись новым самолетом. Если у тебя нет денег на новый самолет, займись новым пивом. Бесконечная беготня за чем-то новым, которая совершенно точно не доводит до добра. Звучит, может быть, слишком радикально, но эта логика неизбежно приводит к вопросу, не поменять ли мне пол. Ну а почему бы мне так не попробовать, ну а почему бы мне не зарегистрировать брак с несколькими мальчиками и девочками? Я был относительно недавно в Голландии на хорошем, очень симпатичном детском спектакле. Детский фестиваль был. Мы пришли, мы сели. И стол был человек на десять, наверное. Так вот, через два кресла от меня сидит какая-то группа людей, и я спрашиваю: «А кто драматург?» Мне говорят: «Вот эта семейная пара. Драматург — это семья». И показывают мне на трех человек. Вот, написали детскую пьесу. Семья.
Е.Ш.: Как так получилось, что Европа с ее инквизицией вдруг сейчас оказалась в этой точке, когда священники могут венчать однополые браки?
Э.Б.: У меня есть понимание и убеждение, что здесь никакой резкой черты не усмотреть, не обнаружить. У меня есть понимание того, что все шло по накатанной в плохом смысле этого слова. И в этом отношении я категорически не приемлю таких радикальных белогвардейских утверждений о том, что до февраля 1917-го было все прекрасно, а потом вдруг пришел дьявол, разрушил...
Е.Ш.: Вы про Россию?
Э.Б.: Мы сейчас пожинаем плоды не только большевистского переворота, как его называют консерваторы. Мы сейчас пожинаем плоды чудовищного духовного распада, который был характерен для элиты начала XIX века, например. Достаточно посмотреть, что происходило с пушкинскими однокашниками и с тем, как они проводили время, как они относились к таким категориям, как супружеская верность, церковная дисциплина. То есть мы медленно, медленно, медленно двигались. Вопрос в том, как теперь это все отмолить, как каяться и у Господа прощение за все выпросить. Он открытый, но нам ничего не остается, как молиться и за тех, кто во время Гражданской войны убивал. Причем молиться и за тех, и за других — и за красных, и за белых.
ЦЕНЗУРА
Е.Ш.: Вы сказали, что та зона толерантности, которую сейчас представляет собой Европа, создавалась постепенно. Вот как вы считаете, насколько Россия с 1990-х годов продвинулась в этой толерантности?
Э.Б.: В этом отношении мы, конечно, — Европа.
Е.Ш.: А европейцы считают, что мы гомофобы.
Э.Б.: С одной стороны, да. С другой стороны, посмотрите на реальность. Посмотрите на эти совершенно запредельные визуальные образы, которые нам навязывает современная российская эстрада. И после этого мы будем говорить, что мы гомофобы? Давайте представим, что случилось бы в Саудовской Аравии или в Иране, если бы вот такие персонажи...
Е.Ш.: Если бы посмотрели последний клип Киркорова и Баскова.
Э.Б.: Например, да. Если у них то же самое — тогда да, тогда и они, и мы — гомофобы. А если у нас разная реакция в обществе, тогда... Я-то точно за цензуру. И в этом отношении я за жесточайшую цензуру. Я считаю, что это просто катастрофа.
Е.Ш.: Как она может выглядеть?
Э.Б.: Я готов к любой борьбе, к любой войне. Потому что речь идет о защите наших детей. Мы их не защищаем.
Е.Ш.: А кто это сделает?
Э.Б.: Государство. С принятием соответствующих законов.
Е.Ш.: Вы верите, что государство пойдет по этому пути?
Э.Б.: Процесс медленный, постепенный, деликатный. Но нужно этим заниматься, более того, мы уже занимаемся. Многое из того, что было совсем недавно, уже невозможно. Я не помню фамилию этого персонажа, который был известен абсолютно всем московским олигархам, Листерман, кажется, который поставлял девушек для эскорт-услуг. Все знали, чем он занимается. Он вел передачу на одном из центральных каналов. Называлась она «Бесспорно»: «Бесспорно — Без порно». Это было совсем недавно. Конечно, сейчас этого нет. И слава Богу...
Е.Ш.: Вы сами готовы к цензуре?
Э.Б.: Конечно. Но давайте оговоримся, что это слово обладает совершенно очевидной негативной коннотацией. Точно так же, как слово «толерантность». Это разве плохо? Но мы сейчас уже произносим «толерантность» — и понятно, что мы к этому плохо относимся. А к русскому слову «терпимость», наоборот, мы хорошо относимся. Точно так же цензура — это способ борьбы с безнаказанностью, со вседозволенностью. Конечно.
Е.Ш.: С инакомыслием, говорили в Советском Союзе.
Э.Б.: Это тонкая зона, сложный вопрос. Когда мы говорим о «мягкой силе», мы должны понимать, что эта работа должна быть на тонком уровне. Правильная кадровая политика, правильная репертуарная политика, правильная поддержка проектов, которые существуют, реализуются ради высоких нравственных достижений, которые базируются на традиционалистской философии. Правильно сделайте грантовый конкурс, который будет поддерживать эти проекты. И давайте гранты, деньги не за то, что рекламируется там какая-то святыня, а за то, что красиво и состоятельно художественно об этом рассказывается. И тогда мы увидим, как общество разворачивается. И тогда 90% из этих цензурных действий просто не понадобится. Проблема в том, что мы не понимаем, мы, российская власть, политики, чиновники, не понимают, насколько важна культурная политика. Для них культурная политика — это что-то, что идет после международной политики, после экономики, после медиа, а потом еще и культурная политика. Вот эта культурная политика, вот эти художники, они и мстят, понимаете? Не эти самые, но наше сообщество мстит.
МИССИЯ
Е.Ш.: То, что министр Мединский назначил вас и ваших боевых товарищей в МХАТ, говорит о том, что власть начала что-то понимать? Или это просто создание некоего баланса в творческой среде?
Э.Б.: Я думаю, и то, и другое. То, что баланс нужен, это очевидно. Это я говорю с уверенностью, а не потому, что меня назначили. Потому что действительно диспропорция, если говорить о театре, о музыке, о медиа, чудовищная совершенно. Либеральный диктат, либеральная цензура, это факт.
Е.Ш.: Почему так получается, что среди элиты в России — и бизнес-элиты, и среди чиновников — очень много либералов? Почему российская элита либеральна?
Э.Б.: Исторически так сложилось. И в XVIII веке, во времена париков и Екатерины, было то же самое, и была та же проблема. И в XIX веке тоже была та же проблема.
Е.Ш.: Почему?
Э.Б.: Мы раскололись, потому что мы оказались в обществе, где традиция, традиционалистская модель поведения, традиционалистское общество оказалось не главным. То есть модель западная основана на поиске чего-нибудь новенького, чего-нибудь сладенького, чего-нибудь из такого, что я еще не пробовал, это постоянное возбуждение собственного эгоизма, эгоцентризма, индивидуализма. Опять же, да, эта модель победила. И когда случилось Новое время в Европе, эпоха Просвещения, которая апеллирует к ценностям свободы... Но свободы от чего? Ребята, у вас свобода от чего-то, у вас не свобода ради Бога. В общем, вседозволенность. Когда эти процессы начались, они захватили нашу цивилизацию. В общем-то, они и мир захватывают. В конце концов, если мы себя называем православными христианами, мы же знаем, в направлении чего мы движемся. Мы же понимаем, что мы не внутри вот этой самой прогрессистской парадигмы, где будет сегодня хорошо, а завтра — еще лучше. Нет, все сложнее. Дьявол овладевает все большими и большими массами. Тем важнее противостояние ему, Катехон и следование христианскому принципу непримиримости со злом. Христианам никогда не было легко. А когда их не преследовали? Мне кажется, сейчас, в историческом таком измерении, нам очень даже неплохо.
Е.Ш.: Вы, в отличие от многих консерваторов, признаете новый язык постмодерна. Вы даже когда-то говорили, что мы должны присвоить постмодерн и сопоставить его с традицией. Кстати, это полностью отвечает философии нашего канала. Мы даже называем себя ретрофутуристическим каналом. То есть мы говорим о том, что мы традицию упаковываем в суперсовременные технологии.
Э.Б.: Да. Прекрасно.
Е.Ш.: А вы нашли этот язык, культурный язык, внешний, эстетический язык? Как разговаривать о традиции современным языком?
Э.Б.: Я его ищу. Это моя миссия. И как художника, и как руководителя театра.
Е.Ш.: Это вызов.
Э.Б.: Это невероятный вызов. Мы этим будем заниматься во МХАТе вместе с труппой. Я только вчера с ними встречался первый раз. Был большой разговор. Это счастье, что есть такая возможность. Это счастье, что есть созвучие. Это счастье, что у нас на актерских этажах иконы. Не только внутри гримерок, у зеркала, как обычно бывает у некоторых актеров, а в коридоре. Стоит икона. Это принципы Татьяны Васильевны Дорониной, от которых я никогда не откажусь, пока я здесь. И эти иконы стояли и будут стоять. И никакой общественный совет меня не заставит их убрать. Даже если придет...
Е.Ш.: Вот, вы уже говорите, что вы не будете подчиняться цензуре, если таковая будет, понимаете?
Э.Б.: Если будет либеральная, конечно, нет. Я думаю, что если она придет, то меня просто не будет раньше, чем уберут иконы здесь. Конечно, я думаю, что здесь есть собственный вызов времени. Сможем ли мы найти яркий, состоятельный, семиотический, современный формат? Сегодня у нас была драматургическая лаборатория, и мы говорили как раз-таки об этих же проблемах. И все соглашались друг с другом в том, что красные победили белых в 1917-1920 гг. именно потому, что их семиотика, их символическое поле, их искусство, их художественные практики оказались более активными, состоятельными, сильными. Вот Бунину, Зайцеву и иже с ними нечем было ответить Маяковскому. Даже на уровне вот этой визуальной рекламы, скажем...
Е.Ш.: На уровне плакатов.
Э.Б.: Да, на уровне плакатов мы, консерваторы, проиграли. Это факт. Ни в коем случае нельзя повторять эту ошибку, нужно делать выводы.
Е.Ш.: Если это либеральные медиа, любой журнал, любое событие — это всегда красивенько, это стильно, это привлекательно. Как только это патриотический сайт какой-нибудь, это выглядит чудовищно.
Э.Б.: Чаще всего да, но не всегда. И тот же «Царьград» в этом отношении, мне кажется, делает очень важную и полезную работу.
Е.Ш.: А вы находите в окружающем пространстве людей, которые могут создавать эстетику вместе с вами? Я имею в виду не только литературный язык, потому что здесь у вас есть Захар Прилепин.
Э.Б.: Это немало. Вы знаете, если отвечать в целом, то, конечно, литература сегодня в авангарде этих процессов. Мы сейчас на границе, где те ценности и смыслы, которые возникли на территории литературы, уже переходят в более визуальные, менее логоцентрические и более современные области. И в литературе, безусловно, у нас есть целая плеяда невероятных писателей, которые, мне кажется, очень много дают сегодня русской культуре, русской традиции в самом высоком, прекрасном, радостном смысле. Это, помимо Захара Прилепина, которого вы уже назвали, и Алексей Варламов, и Евгений Водолазкин, Иванов, совершенно потрясающий и очень важный писатель, который обращается, с одной стороны, к истории, с другой — к мифу, а с третьей — к географии. Что тоже очень важно в разговоре о русском пути, русской истории. Так что в литературе таких имен, слава Богу, немало. Есть поэзия. Вот сегодня, опять же, мы работали над текстом Анны Ревякиной, поэта из Донецка, которая написала совершенно невероятную трагическую поэму, называется она «Шахтерская дочь». 33 стихотворных эпизода, столько же, сколько Христу лет, столько же, сколько и песен в дантевском «Аду». Поэма о девушке, которая погибает на войне за Донецк. И это высокая трагедия, высокая поэзия. Это настоящее искусство. То, что появляются эти ростки, — это очевидно. Их очень мало, сегодня такая ситуация, что нужно эти ростки находить и начинать лелеять, что называется. Они еще не окрепли. Но, может быть, слава Богу, что у нас есть такая территория, как МХАТ. И мы сделаем все для того, чтобы здесь создать действительно такой цветущий, благоухающий сад.
Е.Ш.: В области современного искусства вы видите кураторов, которые могли бы отвечать вашим ценностям?
Э.Б.: Ох, какая больная тема. В том-то и дело, что в области современного искусства я таких кураторов практически не вижу. Это очень больно. Может быть, все-таки дело в том, что нет институций. Может быть, появление институций призовет кураторов. Пока у меня есть несколько фамилий, но я их не решусь произносить, я боюсь пока произносить эти фамилии. Только скажу, что вроде бы есть. Но я не уверен.
Е.Ш.: Я так понимаю, что вы будете просеивать, как золотоискатель.
Э.Б.: Конечно. Искать мы их будем, это наша миссия, мы должны это делать, безусловно. Мы будем искать этих кураторов.
Е.Ш.: А в мире вы находите кого-то, кто интересен с точки зрения воспевания традиции?
Э.Б.: Нет, художники есть. Художники — они и в России, один Гинтовт чего стоит. Мне кажется, Алексей Гинтовт — это выдающийся художник, очень глубокий, очень состоятельный, очень мощный, очень честный. Нисколько не конъюнктурный, а идущий совершенно сознательно своим путем, такого русского консерватора, традиционалиста. Блестящий совершенно художник, что ни говори. Но мало. Будем искать.
КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА
Е.Ш.: Вам не кажется немножечко ироничным то, что когда вы занимались «Золотой маской» и создали очень престижный проект, очень престижную премию, вы ни разу не брали туда спектакли театра МХАТ имени Горького?
Э.Б.: Нет, МХАТ имени Горького сам вел такую вполне себе закрытую линию. И сейчас это внушает уважение. Дело не только в том, что мы не брали, но театр и не стремился туда совершенно. Театр осознал, что он существует в ситуации вот такого тотального либерального... Я сейчас не в смысле идеологии говорю, а в смысле именно формы, именно языка, как бы диктата. И закрылся. И это было очень интересным опытом. Благодаря этой закрытости, этой герметичности театр получил и сохранил свои уникальные корневые качества.
Е.Ш.: Я так могу провести параллели и сказать, что, может быть, благодаря некоей закрытости санкционной современной России мы можем...
Э.Б.: Конечно. Ситуация та же самая, что с сыром, который у нас появился благодаря этим самым запретам на импорт. Вот поэтому цензура нужна. Но не та цензура, которая связана с репрессиями, с унижением, с судами, с поиском ведьм. Ни в коем случае. Другая. А эта, как только мы откидываем эти слова, эти понятия, вообще перестает нужна быть. На самом деле, цензура нужна ровно для того, чтобы сказать, что цензуры нет никакой. Ребята, у нас будет культурная политика, нам не нужна будет цензура. Нам не цензура нужна. Нам нужна внятная культурная политика, которая будет поддерживать тех художников, тот креативный класс, которые резонируют на такие документы, например, как «Основы государственной культурной политики». Он ведь есть, этот документ подписан президентом. Ну тогда зачем Киркорова звать на праздник Петра и Февронии?
Е.Ш.: В завершение нашего разговора мне остается пожелать нам с вами и нашим зрителям внятной культурной государственной политики. Ну а вам я, конечно, хочу пожелать, как банально это бы ни звучало, творческих успехов. Хочется, чтобы вы всех нас удивили. Удивили патриотов-консерваторов, удивили либералов-западников. Хочется, чтобы это было интересно. Чтобы это было, может быть, спорно, чтобы это обсуждали. Потому что, конечно, нельзя не согласиться, что этот диалог нужен в обществе.
Э.Б.: Да, и театр — это как раз-таки поле, где диалог и разных поколений, и разных идеологий должен осуществляться. Это самое прекрасное место для споров. Потому что это эстетические споры. Это очень ценные споры. Нельзя переносить на улицу, но можно и нужно воевать на сцене. И не только со своими грехами, не только с бесами, но и с идеями, которые пока считаешь чужими. Может быть, мы что-то и возьмем, и тогда мы станем сильнее. Еще раз повторю: это качество русской культуры — открытость и готовность работать с другим.
Е.Ш.: Когда-то не было телеканала «Царьград». Мы — канал традиций. Мы говорим о том, что мы — имперский канал. Был «Дождь», было «Эхо Москвы» и так далее. Сейчас появился «Царьград», и получается в конечном итоге общественный диалог. И, конечно, мы очень надеемся на яркий откровенный диалог, который появится в театральной культурной среде благодаря тому, что вы с вашей командой возглавили МХАТ имени Горького.
Э.Б.: Спасибо, мы очень постараемся. Я очень надеюсь увидеть вас в зрительном зале.
Е.Ш.: Спасибо.
Смотреть тут: https://tsargrad.tv/shows/rubric/krasnyj-ugolВсё самое интересное читайте тут:
Дзен — https://vk.cc/ctdyTd
Подписывайтесь, чтобы знать больше:
ВКонтакте — https://vk.cc/csYd1s
Одноклассники — https://vk.cc/csYd5L
Telegram — https://vk.cc/csYdsn